О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава IV. Писатель и война

С меркой «относительной пользы» подходит к людям и другой ловкий делец и хапуга — крупный правительственный чиновник Бакулин, главное лицо рассказа «Канталупы», написанного осенью 1916 года^<1>. Ведомство поставок, закупок и транспорта, где Бакулин служит, он превратил для себя в золотое дно, в доходное место. В его приемной ежедневно толпятся подрядчики, экспедиторы, интендантские чиновники, разные посредники по части купли-продажи, просители, дельцы, темные личности, какой-то пестрый сброд жадных и наглых «ловителей фортуны» — русские, греки, евреи, армяне, поляки. Своим цепким, наметанным оком Бакулин точно определяет «удельный вес» каждого клиента и сразу называет сумму, которую тот должен дать ему за «услугу». Счет идет на тысячи. И в карманы Бакулина непрерывно стекается золото, его капитал давно уж «шагнул за два миллиона». У него огромные дома на Лиговке и на Песках, и собственная дача под Петроградом, и драгоценные вещи.

Удачливый и наглый вымогатель и взяточник, Бакулин с головлевским лицемерием вслух выражает «неподдельные чувства» жалости к «бедной, многострадальной России», которая — об этом он каждый день читает в газетах — задыхается «в цепких лапах взяточников, растратчиков, вымогателей и других обнаглевших жуликов и прохвостов» (VII, 88). Свои темные проделки на службе Бакулин оправдывает необходимостью заботиться о счастье семьи: «Я же ведь, если что и беру, то не на роскошь, а для семьи»,— говорит он на вечерней молитве, во время «генеральной стирки души» перед образом святителя Николая, от которого он многое утаивает, как во многом лукавит и перед своей женой.

На войне чудовищно наживаются соучастники Бакулина: теперь «Петроград нередко дивится их особнякам, автомобилям, содержанкам и бриллиантам большинства из них», а некоторые ведь «только начинают карьеру».

Куприн своими «Канталупами» показал неприкрашенную правду о разлагающейся, гниющей монархической России, отданной в бесконтрольную власть воров и грабителей — «на поток и разграбление» прожженным мошенникам, которые использовали государственный аппарат для чудовищного личного обогащения, в то время как народ страдал от недоедания и болезней, а на фронтах умирали сотни тысяч солдат. Социальное обличение в «Канталупах» достигло высокого сатирического пафоса. «Канталупы» есть та вершина, на которую поднялся Куприн в предоктябрьские годы в отрицании буржуазной и чиновничьей России, рассказ этот — «один из самых замечательных по силе критического реализма», как справедливо заметил П. Берков^<2>

С этим произведением перекликается другое — рассказ «Папаша»^<3>. Куприн метит в самую верхушку бюрократической России — в царский двор. Об этом можно судить по иносказаниям и намекам, к которым, естественно, должен был прибегнуть Куприн: описанные в рассказе события происходят в «историческом здании, в котором уже много сотен лет решались судьбы пятой части земного шара» (VII, 54). Не Зимний ли это дворец? В этом здании поочередно хозяйничал то один, то другой «ретивый администратор», самовластно распоряжаясь подчиненными ему людьми и судьбою всей страны, благо такому правителю «здесь представлялось широкое поле для проказливости». Тут — явное заимствование сатирических определений и словесных формул из эзоповского языка Салтыкова-Щедрина. Подобно щедринским помпадурам, вроде Козелкова или Кротикова, которые начинали свою административную карьеру произнесением либеральных речей, а кончали борьбой против свободомыслия, у Куприна старый генерал, вступая в должность, красно говорит о «полном доверии» между ним и подчиненными, играет роль добродушнейшего либерала, этакого мягкосердечного «папаши». Вскоре, однако, поведение генерала круто изменилось: «папаша» вдруг обернулся злым, властным деспотом. И вот уже в том историческом здании громыхает «страшный раскат генеральского голоса», наружу прорвался начальственный гнев и стремительно «хлынул, точно задержанная и мгновенно прорвавшая преграду Ниагара». Вращая кровавыми глазами, сжимая кулаки и топая ногой, генерал кричит, распекает, подписывает приказы и распоряжения. «Точно открылись шлюзы,— читаем в рассказе,— и через них по всей земле русской пролились миллионы бумаг <...>. Спешно вызывались начальники уездов, получали стремительные внушения и мчались в свои области делать порядок или беспорядок, и дрожь, которую они испытывали в огромном кабинете, передавалась, как электрический ток, нервам обывателей. И — боже мой,— что только не делалось в это время... Громы, молнии, ураган, извержение вулканов, Иродово избиение младенцев и Мамаево нашествие» (VII, 55—56). Эта картина убедительно говорит о том, что в годы войны, как в эпоху первой революции, Куприну были ненавистны деспотизм, царское самовластие.

Значительную художественную, нравственно-эстетическую и познавательную ценность заключают в себе и те немногие купринские рассказы военных лет, содержание и сюжет которых прямо не соотносились с трагедией войны, а были обращены к довоенному времени и заимствованы либо из биографии исторического лица, либо из когда-то пережитого самим писателем. В них Куприн твердо стоит на почве реальных, действительно имевших место фактов и событий, и они безусловно достоверны и глубоко правдивы в бытовых и психологических деталях, в портрете и языке героев.

Это справедливо, прежде всего, в отношении рассказа «Гоголь-моголь» (декабрь, 1915). Куприн воскрешает широко известный эпизод из сценической биографии Ф. И. Шаляпина, слышанный им самим из уст великого певца осенью 1911 года и упоминаемый в воспоминаниях Шаляпина^<4>. Материалом Куприн распорядился как художник, а не как биограф Шаляпина, и потому неправомерным является упрек литературоведа В. Афанасьева в том, что купринский рассказ «сильно отличается от своего первоисточника»^<5>. Рассказывая о первых неудачах одного из «талантливых мятежных русских людей», Куприн преклоняется перед тем «радостно-тяжелым подвигом», который совершен в искусстве этим «обыкновенным смертным человеком», перед настойчивостью, упорством и трудолюбием «изумительного актера», неутомимо бродившего «по городам, рекам и дорогам своей великой несуразной родины» и сумевшего в конце концов «разыскать самого себя». Наружный портрет Шаляпина перед войной, соотнесенный с богатым и сложным внутренним обликом гениального певца и артиста, выдержан в строго реалистических словесных красках: «Большой, мускулистый, крепкий, белотелый, с видом простого складного русского парня. Белоресницый. Русые волосы лежат крупными волнами. Глубоко вырезанные ноздри. Наружность сначала как будто невыразительная, ничего не говорящая, но всегда готовая претвориться в самый неожиданный сказочный образ» (VII, 33). В портретной живописи Куприна — как бы нарочито приглушенные, неяркие, «будничные» краски, рельефность рисунка, исторически правдивые детали внешности и биографии, поданные скупо, немногословно, без тени умиления перед великим человеком.

Злоключения бродячего провинциального иллюзиониста и гадальщика явились сюжетом рассказа «Гад» (1916), тоже обращенного в прошлое. Как некогда в рассказе «С улицы», здесь с большой виртуозностью передана колоритная и живая по разнообразию интонаций речь-исповедь героя, богатая жаргонными словечками и оборотами. Лирическое обрамление рассказа составляет знакомая по целому ряду предшествующих произведений Куприна мысль о неразделенной любви молодого человека к замужней женщине.

В автобиографическом жанре выдержаны рассказы «Запечатанные младенцы» и «Фиалки» (оба написаны летом 1915 года). Особенно хорош второй, весь одухотворенный высокой поэзией молодой расцветающей жизни и первой любви, с ее целомудрием и трепетом чувств, навеки оставляющих в сердце человека «доброе семя радости и красоты земной», поэзией природы, где много ярких красок, солнечного весеннего блеска, и щебета птиц, и аромата цветов. Совсем юный кадет, которого подхватило «половодье чувств», и девушка, выступающая, словно фея из сказки, вся в белом на сочной зелени аллеи, легкая и красивая, с глазами, как фиалки,— герои эти как бы всплывают в воспоминании автора одавно им пережитом и рождают чувство восхищенности и даже умиления. Впрочем, авторская умиленность не навязчива, без приторной слащавости, выглядит естественной в «Фиалках», как естественно на склоне лет восхищаться всем прекрасным в неиспорченном, красивом, чистом юноше.

В нравственном здоровье купринских героев и в свежести их чувств читатель узнает нечто очень знакомое и драгоценное, то, что было и в нем самом, что каждый радостно переживает на переломе лет юности и молодости.

В ряду произведений с автобиографической основой, написанных в военное время, несколько особняком стоит рассказ «Неизъяснимое» (1915). Он необычен по своей сюжетной развязке и наличествующему в нем подтексту. В рассказе есть интересные детали из жизни Куприна периода его военной службы в пехотном полку, воскрешаются эпизоды и частные факты, которые вносят дополнительные штрихи в характеристику писателя времен его молодости. Их достоверность не подлежит сомнению, и биографы писателя охотно привлекают их, когда пытаются раскрыть внутренний облик дерзкого, своевольного и до безрассудства смелого поручика Куприна. Рассказ «Неизъяснимое» входит необходимой составной частью в автобиографическую прозу писателя. В этом его ценность. Но в реалистическое повествование, увлекательное, блестящее по форме, основанное на жизненной и художественной правде, привнесен элемент таинственности, загадочности, того, что сам автор именует «неизъяснимым». Во второй половине рассказа писатель в совершенно серьезном тоне говорит о возможности общения человека с душами умерших, о таинственных знаках, подаваемых откуда-то из потустороннего мира, о том, что со спиритизмом нельзя шутить. Рассказ, таким образом, несвободен от мистического тумана; заключительная фраза рассказчика содержит тягостную мысль о счастье «вечного забвения, вечного покоя». Все это портит произведение, разрушает его художественную целостность и убедительность.

Глубоко в прошлое уходит своими воспоминаниями Куприн в рассказе «Беглецы», работа над которым шла в конце 1916 года^<6>. Очевиден автобиографизм рассказа, дающего весьма ценные сведения о раннем детстве писателя: в одиннадцатилетнем Нельгине, выдумщике и фантазере, легко угадывается сам автор в пору его пребывания в Разумовском пансионе.

Критический дух рассказа — в осуждении уродливых методов воспитания детей в закрытых заведениях, но главное в нем — воссоздание поэзии детства, показ мужания ребячьего характера и «выпрямления» личности ребенка на переломе к его отрочеству. Мальчик всей душой тянется к героическому, к подвигу, старается вырваться из-под власти равнодушных людей, по-своему бунтует против несправедливости, деспотизма и бездушия воспитателей. Нельгин жаждет самостоятельности, ему нужен простор, нужна свобода. Из рассказа видно: за немногие часы, проведенные «в бегах», мальчик словно подрос, возмужал характером, в нем окрепла упрямая воля.

В купринском рассказе о детях много человеческого тепла, горячей любви к ребенку, серьезного и глубоко искреннего уважения к его личности. Порывы и буйные фантазии, поступки, мысли и язык — все у купринских «беглецов» неповторимо детское, все невыдуманное, психологически правдивое. Герои живут в рассказе точь-в-точь как настоящие, живые дети в реальности: они дружат и ссорятся между собою, радуются и горюют, иногда хитрят, любят игры и озорство, инстинктивно противятся грубой воле старших, мечтают о раздолье деревенской жизни, любят цирк и зверей в зоологическом саду. Дети как дети.