О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава IV. Писатель и война

Рассказ заражает читателя тем счастьем общения с ребенком, которое так хорошо было знакомо Куприну, и Чехову, и Толстому, и всем большим «детским» писателям. С той же сердечной теплотой, которая сквозит в каждом слове Куприна о детях и детстве, он описывает жизнь и повадки птиц и животных в своих рассказах «Скворцы» и «Козлиная жизнь». Первый из них был написан летом 1916 года, второй — в начале следующего года. Они продолжают цикл купринских произведений о животном и растительном мире, восходящий к его ранним рассказам «В зверинце», «Столетник», «Пиратка» и щедро пополненный потом такими вещами, как «Лесная глушь», «Барбос и Жулька», «Белый пудель», «Слон», «Изумруд», «Псы», «Слоновья прогулка», «Еж», «Брикки», «Марья Ивановна».

Сюда можно отнести и рассказ «Мысли Сапсана о людях, животных, предметах и событиях». Первый его вариант создан летом 1916 года и впоследствии подвергся значительной доработке; в новом варианте рассказ появился в 1921 году, когда Куприн уже был в эмиграции. Своей художественной формой рассказ восходит к гоголевским «Запискам сумасшедшего», вернее, к тем страницам этого произведения, в которых приведены письма собаки Меджи к «милой Фидель».

Куприн заставляет своего «героя» — старого пса Сапсана — высказать несколько очень верных мыслей о людях, животных, предметах и событиях. Ему свойственны чувства крепкой привязанности и трогательной любвик детям, глаза которых всегда «чисты, ясны и доверчивы», особенно к маленькой дочке хозяина, которую Сапсан так мужественно спасает от укуса бешеной собаки. Умный, добрый старый пес презирает хозяйку дома и терпеть не может ее любовника Сержа, потому что оба они лживы, грубы, распутны. Сапсан вообще негодует на злых и неблагодарных людей, которые обижают «маленьких и слабых», он против жестокости и бесчеловечия, столь часто встречающегося в семье и обществе двуногих животных. И, читая эти строки рассказа, чувствуешь, как бесконечно дороги самому Куприну глубоко гуманные, человечные мысли и благородные переживания его необычного «героя». За рассуждениями Сапсана угадывается он сам — добрый, чутко улавливающий малейшую фальшь и неискренность в людских отношениях.

5

В период военного времени, в дни, казалось, бесконечно длящейся войны — «средь воя, средь визга» — Куприн поднимал свой голос гуманиста. Этот голос явственно слышен в повести «Каждое желание» (или «Звезда Соломона») — одном из последних купринских произведений периода войны. Под названием «Звезда Соломона» повесть печатается с 1920 года. Писалась она во второй половине 1916 года и была завершена в начале 1917 года, незадолго до февральской революции. Никто не мог сказать, когда кончится война и кто из нее выйдет победителем, да и будет ли в ней победитель? Очень многим — и Куприну в том числе — порою казалось, что люди обезумели, ослепли в своей ненависти друг к другу; таяла надежда на мир и терялась вера в то, что воюющие народы опомнятся и перестанут проливать реки крови. Думалось, что в эти дни «всеобщего одичания» человечество лишилось способности разумно управлять своими поступками, подпав под власть непонятной, злой силы, стоящей вне людей, где-то над ними. Жизнь отдельного человека зависела от тысячи случайностей, ломкими меняющимся оказывался его повседневный быт.

Здоровой и ясной душе Куприна вообще был чужд ужас перед сверхъестественным, потусторонним, но он был готов допустить, что в земные, людские дела иногда вмешивается нечто «неизъяснимое». И художественное воображение подсказывало писателю образ «неведомого оператора», рука которого безостановочно вертит «жизненную ленту» человечества, то убыстряя, то уменьшая ее скорость. В какие-то периоды своей жизни человек становится игрушкой в руках слепой судьбы. Так в повести возникает авторское ощущение того, что «все мы бредем ощупью, и только безумный случай может прийти на помощь счастливцу» (VII, 157). Так рождаются и пессимистические мысли о зыбкости и непрочности человеческого бытия, подвергнутого случайностям, о невозможности провести границу между бодрствованием и нелепым сном. Лишь вечный сон представляется непреложным, поскольку наше рождение случайно, а бытие зыбко. «И что такое, если поглядим глубоко, вся жизнь человека и человечества, как не краткий, узорчатый и, вероятно, напрасный сон?» — мрачно философствует Куприн в одном из авторских отступлений повести (VII, 190).

В такой «узорчатый сон» Куприн на короткое время погружает своего героя — маленького, мелкого чиновника Ивана Цвета. Тип этот давно и хорошо известен и в предшествующей демократической литературе, и в раннем творчестве Куприна; психологически и социально он родствен и Желткову из «Гранатового браслета», и Семенюте из предвоенного рассказа «Святая ложь». Иван Цвет добр, мягок и уступчив, наделен душевной простотой. Он доволен скромной должностью канцелярского служителя, своим «канареечным прозябанием» и своей судьбой, которую он не решается испытывать какими-либо «чрезмерными вожделениями». Он хотел бы всю жизнь прожить «в простоте, дружбе, веселости», не помышляя ни об огромном богатстве, ни о славе или карьере. Единственное его желание, предел его мечты — получить первый чин коллежского регистратора, чтобы иметь возможность выйти на улицу в форменной фуражке с бархатным околышем и бирюзовыми кантами.

Куприн как бы ставит психологический эксперимент: как поведет себя такой человек, если обретет возможность повелевать судьбой — своею и других людей — и удовлетворять «каждое желание»? Выпив лишнее в компании друзей, Иван Цвет уснул. А во сне началось для него нечто неслыханно-фантастическое, странное: беседа с чертом, поездка в старинное имение, ночь в кабинете давно умершего полусумасшедшего алхимика, за продавшего свою душу дьяволу. Здесь он читает книги по черной магии и оккультизму, рассматривает таинственные надписи, загадочные чертежи... Цвету случайно удается разгадать кабалистические знаки, и он овладевает великой тайной, которая дает ему поразительную власть над людьми и событиями. С этого мгновения почти все желания Цвета исполняются немедленно. Выразительная подробность: став всесильным, Иван Цвет ни разу не употребил своей волшебной силы во вред людям. И его не прельстили ни власть, ни деньги, ни женщины, ни науки и искусства, не пробудилась в нем и жажда все новых и новых впечатлений. Богатство тяготит его: он остается таким же добрым, незлобивым человеком, каким был и прежде. Но, к своему огорчению, он начал разочаровываться в людях, которых хотел бы любить. Проникнув в недра чужой человеческой души, Цвет неожиданно для себя увидел, как много там лжи, обмана, предательства, продажности, ненависти, зависти, жадности и трусости.

Это способно было возбудить в нем «презрение к человеку и отвращение к человечеству». С ним этого, к счастью, не случилось: Иван Цвет проснулся. Он испытал чувство облегчения и буйной радости, когда, избавившись от кошмарного сна, вернулся опять к своему милому, простому и реальному существованию.

Таким образом, в повести «Звезда Соломона», как и в рассказе «Неизъяснимое», причудливо сплелись реальность и фантастика, жизнь и сон, доподлинная правда с чертовщиной, небылицами, мистикой. Писатель — говоря его же словами — «сумел соединить таинственное, страшное, романтическое с крайним реализмом»^<1>. Многие происходящие в «Звезде Соломона» небывалые чудеса загадочны, необъяснимы, по своей природе иррациональны, и эти страницы повести лишены достоинств реалистического произведения. Куприн остается верен самому себе, верен принципам реализма там, где он изображает быт и рисует человеческие характеры. Городские чиновники, церковный регент Среброструнов, сельский поп, сторож в имении, почтальон Василий Васильевич, толстяк Валдалаев, Иван Цвет до своего сна — все они в повести правдивы до малейших деталей своей внешности, психологии, языка, социального облика. В описаниях кабачка «Белый лебедь», глухой усадьбы, скачек на ипподроме и на ряде других страниц повести Куприн предстает как прекрасный бытописатель. Увлекательность рассказа, динамизм действия, четкость сюжета, композиции, обычные у Куприна изящество, точность и свежесть языка свидетельствуют о высоких литературных достоинствах повести.

Однако философия и пафос «Звезды Соломона» являются сложными. Хотя в авторской оценке тех житейских идеалов, к осуществлению которых стремится Иван Цвет, сквозит мягкая ирония, Куприн делает этого слабого, кроткого и, в сущности, ограниченного человека положительным героем повести. Писатель полон тревоги за его будущее в условиях тех колебаний, бытовой неустойчивости и социальных потрясений, которым подвержена человеческая жизнь перед лицом того непонятного, что совершается вокруг и что неподвластно воле людей. Отстаивая право хорошего, но беспомощного маленького человека на счастье в жизни и на уважение к нему, Куприн в годы войны так и не увидел в современной ему русской действительности людей высокого мужества и героизма и не смог проникнуться «боевыми настроениями» предоктябрьской эпохи. И, конечно, ему было не под силу дать художественное воплощение тех революционных настроений.

В своем художественном творчестве периода войны и кануна революции Куприн по-прежнему стоял на почве критического реализма, освещал современность и прошлое с высоты своих демократических и гуманистических идеалов. Последним по времени написания произведением военных лет был детский рассказ «Козлиная жизнь», завершенный — как гласит авторская дата под рукописью — 3 февраля 1917 года, т. е. буквально за три недели до февральской революции в России^<2>.

6

Основную, главную и, безусловно, самую ценную часть литературного наследия Куприна дореволюционных лет составляет его художественная проза — те многочисленные его рассказы, очерки, повести, в которых запечатлены важнейшие явления и характерные черты современной ему действительности, дан живой образ времени. Уже в начале нового века он вошел в сознание читателей как большой и самобытный художник слова, превосходный рассказчик, один из крупнейших русских демократических писателей-реалистов.

Но Куприн был не только художником-беллетристом; он не ограничивал свою писательскую деятельность лишь одной, хотя и чрезвычайно обширной областью литературного творчества — образно-эстетического «освоения», осмысления жизни. Современник и свидетель бурных социальных и политических потрясений, переживаемых Россией и ее народом, непосредственный участник литературного движения на переломе столетий, Куприн довольно часто и охотно выступал также в качестве критика и историка литературы, публициста и мемуариста.

Для него, как, впрочем, и для каждого большого писателя, в этом не было ничего неожиданного: художник — всегда и критик, наиболее тонкий, профессионально осведомленный ценитель любого писательского труда. Оспаривая точку зрения тех, кто утверждал, будто не дело художника слова рассуждать о литературе и заниматься оценкой творчества и критическим разбором произведений других писателей, видный русский критик того времени Л. Войтоловский — впоследствии историк русской литературы — незадолго до войны писал в форме риторических вопросов: «...кому же говорить о литературе, как не Куприну или Горькому или Короленко? <...>. Куприн, который всю жизнь имел дело с художественными образами, Куприн, в рассказах которого такое изобилие таланта и силы, Куприн, которому принадлежат такие превосходные характеристики К. Гамсуна и Джека Лондона,— неужели ему не подобает раздумывать о судьбах русской литературы? Неужели он недостаточно компетентен и не должен судить о том, о чем с таким апломбом высказываются люди, не обогатившие литературу ни одним чувством, ни одной мало-мальски сносной страницей?»^<3> Правильность этой мысли в наши дни ни у кого не вызывает сомнений, но во времена Куприна она все еще, как видно, нуждалась в обосновании и доказательствах.