О творчестве Куприна » Кулешов Ф.И. Творческий путь А. И. Куприна. 1883—1907
    » Глава VI. В дали от Родины

Стала одолевать материальная нужда. Избавиться от нее пытались разными способами. Одно время, Куприн и его жена «взяли на себя непосильный труд» — открыли переплетную мастерскую. Она просуществовала очень недолго, и ее пришлось ликвидировать с убытками. Тогда Елизавета Морицовна — женщина неутомимая и изобретательная — создала на улице Фондари небольшую «библиотеку А. И. Куприна», предназначенную для русских эмигрантов. Книги из библиотеки выдавались читателям под залог незначительной суммы денег. По свидетельству вернувшегося из эмиграции журналиста и педагога В. А. Курилова, в особой коробке у Елизаветы Морицовны «всегда лежали заветные 20 франков, которых нельзя было тратить ни под каким видом даже на хлеб, так как в любой день кто-либо из читателей мог потребовать обратно внесенный за книги залог, а не вернуть таковой сразу было бы стыдно»^<1>. Библиотека доставляла много хлопот, а доходы от нее были грошовыми, мизерными. Елизавете Морицовне то и дело приходилось перехватывать деньги, чтобы на время заткнуть наиболее опасную прореху в бюджете не всегда сыто накормленной семьи.

Хотя Куприн много писал, обстоятельства нередко складывались так, что приходилось жить впроголодь и сидеть в долгах. Жалобы на бедственное положение семьи содержались почти в каждом письме Куприна из Парижа. «Наша жизнь теперь скучна, бедна и одинока»,— пишет он известному борцу Ивану Заикину и с мрачным юмором добавляет: «Одно развлечение, когда за неплатеж закроют у нас газ, электричество или теплую воду или когда приходят выжимать налоги и подати бравые французские судебные пристава. В этих случаях сердце бьется как-то живее и поневоле танцуешь, как карась на сковородке»^<2>. Тому же адресату Куприн признался, что он «остался голый <...> и нищий, как старая бездомная собака»^<3>. Лейтмотив всех писем Куприна одинаково грустный: «...живем скучно и скудно», «живем, слава богу, плохо», «горько, братенник!» Так продолжалось из года в год. Почти десятилетие спустя после приезда в Париж Куприн писал на родину своей сестре: «Живем мы все в том же полуподвальном этаже... Уже десятый год! Страшно вымолвить»^<4>. Дополнительный штрих в невеселую картину эмигрантского быта писателя вносит известное письмо Ивана Бунина, адресованное из Приморских Альп в 1929 году жене Куприна: «Нынче был у Мережковских,— сообщал Бунин,— они в ужасе, что будет пропущен срок ходатайства перед французскими властями на счет продления нам денежной помощи, и кричали на меня, чтобы я немедленно написал Вам и Александру Ивановичу, просил Вас телефонировать в Министерство иностранных дел по этому поводу <...>. Помогите, дорогая, и нам, и себе!»^<5>

Действительно, «горек хлеб изгнания»! Куприн это испытал на себе, прочувствовал глубоко, с болью и унижением. Ему, всеми признанному талантливому писателю, довелось, по словам хорошо его знавшего Н. Рощина, влачить на чужбине дни и годы в великой бедности, питаясь подачками тщеславных «меценатов», жалкими грошами, которые платили хапуги издатели, да не очень прикрытым «подаянием» от ежегодных «благотворительных» вечеров в его пользу^<6>.

4

Но что в таком случае удерживало Куприна в эмиграции, на «неродимой земле»? Ведь порвал же с белой эмиграцией А. Толстой, став в 1922 году советским гражданином, вернулись на родину уже в начале двадцатых годов и некоторые другие эмигранты. А Куприн? Общественная и человеческая драма этого писателя заключалась в его неспособности глубоко и объективно вникнуть в смысл событий грандиозного исторического значения, каким был Октябрь. Он долго не сознавал подлинно народного характера победившей в России социалистической революции, и все происшедшее в России объяснял — это он понял лишь потом — скорее стихийными обстоятельствами, чем законами истории. Плохо разбираясь в закономерностях революции, Куприн был не в состоянии объективно и непредвзято оценить жизнь и ход событий в Советской стране после Октября, а также понять всю неправоту врагов революции. И поскольку внутренне он чувствовал себя виноватым в сотрудничестве с теми, кто хотел удушить революцию, ему в эмиграции уже нелегко было обрести силу, чтобы удержаться от скольжения по наклонной плоскости.

К тому же в Париже он оказался в самом гнезде белых. Достаточно сказать, что в ту пору здесь жило свыше пятидесяти тысяч русских эмигрантов, и среди них — целая свора ярых монархистов, недобитые генералы Деникин и Юденич, сразу два претендента на императорский трон, такие «политруки Российской империи», как Милюков, Маклаков, Керенский, Гукасов и «чины» рангом пониже. Это скопище «бывших» кипело бешеной злобой к большевикам и революции, завоевания которой они силились всячески умалить и опорочить, а «правителей новой России» оболгать и оклеветать. «Их ненависть к большевикам,— отмечал М. Горький,— это в сущности ненависть к народу, который, поняв их ничтожество, не мог удовлетворить их надежд. Их оружие борьбы против народа — клевета и ложь»^<7> . В этой пестрой толпе беглецов типичной фигурой был эмигрант, который, говоря словами поэта,

Трибуной для них служили многочисленные эмигрантские органы печати: «Общее дело», «Возрождение», «Последние новости», «Накануне», «Новая Россия», «Дни», «Руль», «Время» и множество других газет, неожиданно возникавших и нередко так же быстро прекращавших свое существование. Политическая сущность подобной прессы была метко охарактеризована Лениным еще летом 1919 года в статье «В лакейской». В. И. Ленин тогда писал: «Даже немногие, разрозненные номера названных изданий дают такой цельный и сильный аромат, что сразу чувствуешь себя, как в лакейской. Образованные интеллигенты, мнящие и называющие себя социалистами, насквозь пропитанные буржуазными предрассудками и лакействующие перед буржуазией,— такова, в сущности, вся эта писательская компания. Оттенков среди этой публики очень много, но они никакого серьезного значения, с политической точки зрения, не имеют, ибо сводятся к тому, насколько лицемерно или искренне, грубо или тонко, аляповато или искусно исполняют они свои лакейские обязанности по отношению к буржуазии»^<9>.

В Париже Куприн стал сотрудником таких изданий. Тем самым он фактически превратился в добровольного исполнителя «лакейских обязанностей по отношению к буржуазии», хотя и не осознавал этого. О чем и в каком тоне писал Куприн-газетчик? Небезынтересен его отклик на очерк Г. Уэллса о поездке в советскую Россию осенью 1920 года. Известно, что, рассказывая о своей встрече и беседе в Кремле с В. И. Лениным, английский писатель-фантаст высоко оценил личные качества великого вождя революции и сочувственно писал о его соратниках-большевиках.

И в то же время он саркастически отозвался о русских эмигрантах, заметив, что их политический облик «заслуживает лишь презрения». Русские эмигранты, писал Г. Уэллс, «без конца повторяют россказни о «зверствах большевиков»: крестьяне жгут помещичьи усадьбы, распоясавшиеся солдаты грабят и убивают людей в городах, на глухих улицах творятся неслыханные преступления,— и все это, по их словам, дело рук большевистского правительства. Но спросите, каким правительством они желают его заменить, и вы услышите в ответ пошлейший вздор, причем почти всякий из них подделывается под те политические взгляды, к которым, по его разумению, вы привержены. Или же они до тошноты превозносят какого-нибудь сверхчеловека, Деникина или Врангеля, который всенепременно наведет полнейший порядок — бог весть каким образом. Они не заслуживают лучшего правительства, чем царь, и не способны даже решить, какого же царя им хочется»^<10>.

Эти колюче-едкие высказывания Г. Уэллса вызвали возмущение белоэмигрантов, не ожидавших «нападения с тыла». В злую полемику с английским писателем тотчас вступили Д. Мережковский, И. Бунин и др. Посчитал себя задетым и Куприн. Он немедленно выступил с фельетоном «Легкость мысли». Куприн обвинил Г. Уэллса в том, что тот не смог разглядеть сегодняшнюю Россию, что он поверил большевикам на слово и поэтому рассказал о них Европе далеко не полную правду^<11>. Чувство негодования было столь сильно, что Куприн, осудив путевые очерки Г. Уэллса, попутно подверг уничтожающей критике и все его художественное творчество: его фантастические романы — это «сущий вздор», а их автор, в отличие от гениального Ж. Верна, сочинял только «занятные небылицы»^<12>.

Своеобразным продолжением полемики с английским писателем относительно современной России явились некоторые другие открыто тенденциозные статьи и фельетоны Куприна начала двадцатых годов, искаженно освещавшие советскую действительность. Так, седьмого ноября 1921 года, когда отмечалось четырехлетие Октябрьской революции, в газете «Общее дело» была напечатана за подписью Куприна статья «Русский документ», повторявшая те россказни о «жестокости ВЧК», над которыми ядовито иронизировал Г. Уэллс. Шестью месяцами ранее та же газета преподнесла читателям памфлет-пьесу Куприна «Публичный торг», фальшивая «мораль» которого сводилась к тому, что большевики, якобы, продают с публичного торга Россию, закованную, как рабыня, в цепи.

В статьях, фельетонах, заметках и драматизированных политических памфлетах Куприн не стеснялся прибегать к довольно резким выражениям. Это с радостью предавалось крикливой гласности на страницах ряда белоэмигрантских газет. Глумливый тон вообще был нормой писаний белой прессы в двадцатые годы.

Недаром Горький в письме к С. Н. Сергееву-Ценскому от 20 октября 1927 года отметил, что эмигранты охвачены ненавистью не только к большевикам, но и друг к другу и что тон их прессы «падает вместе с грамотностью»^<13>. Алексею Чапыгину тогда же он писал: «И как расхулиганились, если бы Вы видели, слышали. „Руль“ Гессена — нечто изумительно негодяйское, лживое и злобненькое — становится все более отвратителен, даже „Пос<ледние> нов<ости>“ Милюкова принуждены были крикнуть „Рулю“: „Что вы лжете!“»^<14>