Несомненно, что реальная русская действительность периода реакции восьмидесятых годов, к которым относится повествование, давала писателю обильный материал для критического освещения быта и нравов, царивших в военных учебных заведениях. И будь роман написан в эпоху «буйных и мятежных» настроений Куприна, вероятно, мы имели бы произведение такой же обличительной силы, как и повесть «Поединок». Сейчас этого нельзя сказать о «Юнкерах»: люди и время показаны здесь под иным углом зрения, чем в «Поединке» и «Кадетах». Не то, чтобы в «Юнкерах» вовсе отсутствовали обличительные оценки и критика, — они есть там,— но и то и другое значительно ослаблено, смягчено. Рассказ о внутреннем режиме в военном училище ведется в романе таким образом, что, едва коснувшись теневых сторон юнкерского быта, о которых говорится в общих выражениях, автор вслед за тем, нередко в противоречии с фактами и с самим собою, спешит выдвинуть те или другие извиняющие обстоятельства.
Так, из главы «Танталовы муки» с несомненностью можно заключить, что юнкера первого курса — «бедные желторотые фараоны» — подвергались в училище многим часам «беспрестанной прозаической строжайшей муштры»: юнкеров изо дня в день дрессировали, учили строевому маршу с ружьем и со скатанной шинелью, ружейным приемам, натаскивали в «тонком искусстве отдания чести», а за мелкую провинность сажали в карцер, лишали домашних отпусков, «грели» беспощадно.
И в реальной жизни все это было в порядке вещей, что подтверждается биографией Куприна периода его пребывания в юнкерском училище. И жизнь Алексея Александрова, как и других юнкеров, по признанию автора романа, состояла из дней воистину «учетверенного нагревания»: их «грел свой дядька однокурсник, грел свой взводный портупей-юнкер, грел курсовой офицер», сильно досаждал ротный Дрозд, который был главным «разогревателем» (VIII, 239).
Романист говорит, что у юнкеров каждый день был «сплошь туго загроможден» воинскими обязанностями и учением, и свободными для души и тела оставались «лишь два часа в сутки», в течение которых «юнкер мог передвигаться, куда хочет, и делать, что хочет во внутренних пределах» училищного здания (VIII, 359). Лишь в эти два послеобеденных часа можно было петь, болтать или читать и «даже прилечь на кровати, расстегнув верхний крючок куртки». А потом снова начинались занятия — «зубрежка или черчение под надзором курсовых офицеров» (VIII, 348). Если, как сказано в романе, Александров никогда потом «не забывал своих первых жутких впечатлений» (VIII, 304), то это, очевидно, не от сладкой и спокойной жизни. Невольно признавая ее, Куприн говорит о своем герое:
«Черных дней выпадало на его долю гораздо больше, чем светлых: тоскливое, нудное пребывание в скучном положении молодого, начинающего фараона, суровая, утомительная строевая муштра, грубые окрики, сажание под арест, назначение на лишние дневальства — все это делало военную службу тяжелой и непривлекательной» (VIII, 298).
Если «черных дней» было у юнкеров «гораздо больше, чем светлых», то не естественнее ли было бы сохранить в романе реальные пропорции? Куприн поступил не так. Выпячивая парадную сторону юнкерского быта, он предпочел говорить больше о светлых днях, чем о черных. Тяжела и непривлекательна военная служба? Но ведь это только с непривычки и на очень короткое время, после которого «бесследно отходит» в небытие «вся трудность воинских упражнений и военного строя». И Александров по воле автора быстро почувствовал, что «ружье не тяжелит», что у него легко выработался «большой и крепкий шаг», и в душе появилось «гордое сознание: я — юнкер славного Александровского училища» (VIII, 299). Да и всем юнкерам, если верить Куприну, живется в общем «весело и свободно». Строевая служба, доведенная «до блестящего совершенства», превратилась для них в увлекательное искусство, которое «граничит со спортивным соревнованием» и не утомляет юнкеров. Может, такое «искусство» все-таки чрезмерно тяжело, и, во всяком случае, однообразно и скучно? Оказывается, нет. То есть, оно и однообразно, и скучно, но его однообразие лишь «чуть-чуть прискучивает», а вообще-то «весело и свободно», потому что «домашние парады с музыкой в манеже на Моховой вносят и сюда некоторое разнообразие» (VIII, 250).
Так почти за каждым критическим замечанием тотчас следует фраза из осторожно подобранных слов, призванных смягчить, нейтрализовать сколько нибудь неблагоприятное читательское впечатление от рассказа о режиме в училище. Вместо резкого и определенного слова «тяжело» — Куприн очень часто употребляет безобидное: «тяжеловато». Например, после зимних каникул, когда юнкера были «безгранично свободны», им «тяжеловато» снова втягиваться «в суровую воинскую дисциплину, в лекции и репетиции, в строевую муштру, в раннее вставание по утрам, в ночные бессонные дежурства, в скучную повторяемость дней, дел и мыслей» (VIII, 347). Можно ли перечисленное здесь охарактеризовать неопределенным словом «тяжеловато»? Или вот еще. В тесных спальнях училища юнкерам «по ночам тяжеловато было дышать». Днем тут же приходилось учить лекции и делать чертежи, сидя в очень неудобной позе — «боком на кровати и опираясь локтями на ясеневый шкафчик, где лежала обувь и туалетные принадлежности». А вслед за этими словами идет бодрое авторское восклицание: «Но — пустяки! Все переносила весело крепкая молодежь, и лазарет всегда пустовал...» (VIII, 255).
Куприн нарисовал розовую картину взаимоотношений юнкеров и училищного начальства. Эти отношения были ровными, спокойными, они по давней традиции утверждались «на правдивости и широком взаимном доверии». Начальство не выделяло среди юнкеров ни любимчиков, ни постылых. Офицеры были «незаметно терпеливы» и «сурово участливы». Имелись ли в училище бурбоны и гонители? Куприн этого не отрицает. Он пишет: «Случались офицеры слишком строгие, придирчивые трынчики, слишком скорые на большие взыскания» (VIII, 254). Среди «случавшихся» гонителей назван батальонный командир Берди-Паша, которого словно бы «отлили из железа на заводе и потом долго били стальными молотками, пока он не принял приблизительную, грубую форму человека» (VIII, 406). Берди-Паша не знает «ни жалости, ни любви, ни привязанности», он только «спокойно и холодно, как машина, наказывает, без сожаления и без гнева, прилагая максимум своей власти». Мелким и придирчивым был и офицер Дубышкин, чрезмерно честолюбивый, вспыльчивый и злой, «несчастный смешной человек», предмет насмешек со стороны юнкеров.
С явной антипатией показан еще капитан Хухрик — командир первой роты Алкалаев-Калагеоргий. Но эти трое «гонителей», которых юнкера терпели, «как божью кару», не были типичными представителями начальства. Характерной фигурой училищного офицера Куприн считает капитана Фофанова (или Дрозда). Именно он, Дрозд, внешностью своей и грубовато-образной речью напоминающий капитана Сливу из «Поединка», был любимым командиром и умелым воспитателем юнкеров. То мгновенно вспыльчивый, то невозмутимо спокойный и «умно заботливый», всегда прямой, честный и нередко великодушный, он воспитывал своих птенцов «в проворном повиновении, в безусловной правдивости, на широкой развязке взаимного доверия» (VIII, 307). Он умел быть и строгим, не оскорбляя личности воспитанника, и одновременно мягким и по-товарищески простым. Такими были почти все офицеры, и ни один из них никогда «не решался закричать на юнкера или оскорбить его словом». Даже генерал Самохвалов — прежний начальник училища, который имел обыкновение «с беспощадной, бурбонской жестокой грубостью» обращаться с подчиненными офицерами, осыпая их «бесстыдными ругательствами», даже он неизменно благоволил к «своим возлюбленным юнкерам», давал им поблажки, отечески опекал и защищал.
Куприн поминает и штатских преподавателей, и воспитателей военного училища. Учиться юнкерам было «совсем не так трудно», потому что в училище преподавали профессора «самые лучшие, какие только есть в Москве». Среди них, конечно, нет ни одного невежды, пьяницы или жестокого истязателя, подобно тем, с которыми мы знакомы по повести «Кадеты». Очевидно, они все-таки были и в Александровском и в других юнкерских училищах, но изменившийся взгляд писателя на прошлое подсказал ему необходимость изображать их иначе, чем он делал это раньше, в своем дореволюционном творчестве.
Припомним одну частность. В «Кадетах» Куприн в остро обличительном освещении представил фигуру попа Пещерского, ненавидимого кадетами за лицемерие, елейность, несправедливое обращение с воспитанниками, за его «тоненький, гнусавый и дребезжащий» голосок, за косноязычие на уроках закона божьего. Пещерскому в повести «Кадеты» противопоставлен настоятель гимназической церкви отец Михаил, но последнему там отведено буквально шесть строк.
Работая над «Юнкерами», Куприн не только вспомнил вот этого «отца Михаила», но охотно ввел его в роман и очень подробно, с нескрываемым умилением рассказал о нем в первых двух главах. Из памяти «выветрился» поп Пещерский, но крепко укоренился в ней благообразный старичок в рясе — «маленький, седенький, трогательно похожий на святого Николая-угодника» (VIII, 210). На всю жизнь герой «Юнкеров» запомнил и «домашний подрясничек» на тощеньком священнике, и его епитрахиль, от которой «так уютно пахло воском и теплым ладаном» (VIII, 211), и его «кроткие и терпеливые наставления» воспитанникам, его мягкий голос и мягкий смех. В романе рассказывается о том, что через четырнадцать лет — «во дни тяжелой душевной тревоги» — Александрова неодолимо потянуло на исповедь к этому мудрому старцу. Когда навстречу Александрову поднялся старичок «в коричневой ряске, совсем крошечный и сгорбленный, подобно Серафиму Саровскому, уже не седой, а зеленоватый» (VIII, 212), то Александров с радостью отметил у него «милую, давно знакомую привычку» щурить глаза, увидел все то же «необыкновенно милое» лицо и ласковую улыбку, услышал сердечный голос, так что при расставаньи Александров не выдержал и «поцеловал сухонькую маленькую косточку», после чего «душа его умякла» (VIII, 214). Все это выглядит в романе трогательно-умилительно, идиллично и, в сущности, приторно-слащаво. Не верится, чтобы у строптивого, непокорного Александрова так «умякла душа»,— она, очевидно, «умякла» у стареющего писателя, ставшего немного сентиментальным на склоне лет.
Четыреста воспитанников военного училища выглядят в романе Куприна единым, спаянным коллективом довольных, жизнерадостных юношей. В их обращении друг с другом нет злобы и зависти, придирчивости, неприязни, желания оскорбить и обидеть. Юнкера очень вежливы, предупредительно корректны, не злопамятны. Конечно, все они разнохарактерны: Жданов не похож на Бутынского, а Венсан своими индивидуальными чертами резко отличается от Александрова. Но — если верить автору — «выгибы и угибы их характеров были так расположены, что в союзе приходились друг к другу ладно, не болтаясь и не нажимая» (VIII, 357). В училище нет того господства сильного над слабым, которое в действительности испокон веков царило в заведениях закрытого типа и о котором сам же Куприн рассказал в повести «Кадеты». Юнкера-старшекурсники с необычайной чуткостью и человечностью относятся к новичкам-«фараонам». Они приняли на сей счет «мудрое словесное постановление», направленное против возможного «цуканья» на первокурсников: «...пускай каждый второкурсник внимательно следит за тем фараоном своей роты, с которым он всего год назад ел одну и ту же корпусную кашу. Остереги его вовремя, но вовремя и подтяни крепко» (VIII, 232). Все юнкера ревниво оберегают «прекрасную репутацию» своего училища и стремятся не запятнать ее «ни шутовским балаганом, ни идиотской травлей младших товарищей» (VIII, 230).
Устранено не только возрастное неравенство юнкеров, но стерты и социальные различия, рознь и неравенство. Нет антагонизма между юнкерами из богатых и бедных семей. Никому из юнкеров не приходило в голову, скажем, поиронизировать над сокурсником незнатного происхождения, и уж вовсе никто не позволял себе глумления над теми, чьи родители материально несостоятельны, бедны. «Случаи подобного издевательства,— сказано в романе,— были совсем неизвестны в домашней истории Александровского училища, питомцы которого, под каким-то загадочным влиянием, жили и возрастали на основах рыцарской военной демократии, гордого патриотизма и сурового, но благородного, заботливого и внимательного товарищества» (VIII, 234). |
