- Ме, мон ами! - Бобетинский поднял кверху плечи и брови и сделал глупые глаза. - Но... мой дрюг, - перевел он по-русски. - С какой стати? Пуркуа?<1> Право, вы меня... как это говорится?.. Вы меня эдивляете!..
- Дорогой мой, пожалуйста...
- Постойте... Во-первых, без фэ-миль-ярностей. Чтэ это тэкое - дорогой, тэкой-сякой е цетера?<2>
- Ну, умоляю вас, Петр Фаддеич... Голова болит... и горло... положительно не могу.
Ромашов долго и убедительно упрашивал товарища. Наконец он даже решил пустить в дело лесть.
Ведь никто же в полку не умеет так красиво и разнообразно вести танцы, как Петр Фаддеевич. И кроме того, об этом также просила одна дама...
- Дама?.. - Бобетинский сделал рассеянное и меланхолическое лицо. - Дама? Дрюг мой, в мои годы... - Он рассмеялся с деланной горечью и разочарованием. - Что такое женщина? Ха-ха-ха... Юн енигм!<3> Ну, хорошо, я, так и быть, согласен... Я согласен.
И таким же разочарованным голосом он вдруг прибавил:
- Мон шер ами, а нет ли у вас... как это называется... трех рюблей?
- К сожалению!.. - вздохнул Ромашов.
- А рубля?
- Мм!..
- Дезагреабль-с...<4> Ничего не поделаешь. Ну, пойдемте в таком случае выпьем водки.
- Увы! И кредита нет, Петр Фаддеевич.
- Да-а? О, повр апфан!..<5> Все равно, пойдем. - Бобетинский сделал широкий и небрежный жест великодушия. - Я вас приветствую.
В столовой между тем разговор становился более громким и в то же время более интересным для всех присутствующих. Говорили об офицерских поединках, только что тогда разрешенных, и мнения расходились.
Больше всех овладел беседой поручик Арчаковский - личность довольно темная, едва ли не шулер. Про него втихомолку рассказывали, что еще до поступления в полк, во время пребывания в запасе, он служил смотрителем на почтовой станции и был предан суду за то, что ударом кулака убил какого-то ямщика.
- Это хорошо дуэль в гвардии - для разных там лоботрясов и фигель-миглей, - говорил грубо Арчаковский, - а у нас... Ну, хорошо, я холостой... положим, я с Василь Василичем Липским напился в собрании и в пьяном виде закатил ему в ухо. Что же нам делать? Если он со мной не захочет стреляться - вон из полка; спрашивается, что его дети будут жрать? А вышел он на поединок, я ему влеплю пулю в живот, и опять детям кусать нечего... Чепуха все.
- Гето... ты подожди... ты повремени, - перебил его старый и пьяный подполковник Лех, держа в одной руке рюмку, а кистью другой руки делая слабые движения в воздухе, - ты понимаешь, что такое честь мундира?.. Гето, братец ты мой, та-акая штука... Честь, она... Вот, я помню, случай у нас был в Темрюкском полку в тысячу восемьсот шестьдесят втором году.
- Ну, знаете, ваших случаев не переслушаешь, - развязно перебил его Арчаковский, - расскажете еще что-нибудь, что было за царя Гороха.
- Гето, братец... ах, какой ты дерзкий... Ты еще мальчишка, а я, гето... Был, я говорю, такой случай...
- Только кровь может смыть пятно обиды, - вмешался напыщенным тоном поручик Бобетинский и по-петушиному поднял кверху плечи.
- Гето, был у нас прапорщик Солуха, - силился продолжать Лех.
К столу подошел, выйдя из буфета, командир первой роты, капитан Осадчий.
- Я слышу, что у вас разговор о поединках. Интересно послушать, - сказал он густым, рыкающим басом, сразу покрывая все голоса. - Здравия желаю, господин подполковник. Здравствуйте, господа.
- А, колосс родосский, - ласково приветствовал его Лех. - Гето... садись ты около меня, памятник ты этакий... Водочки выпьешь со мною?
- И весьма, - низкой октавой ответил Осадчий.
Этот офицер всегда производил странное и раздражающее впечатление на Ромашова, возбуждая в нем чувство, похожее на страх и на любопытство. Осадчий славился, как и полковник Шульгович, не только в полку, но и во всей дивизии своим необыкновенным по размерам и красоте голосом, а также огромным ростом и страшной физической силой. Был он известен также и своим замечательным знанием строевой службы. Его иногда, для пользы службы, переводили из одной роты в другую, и в течение полугода он умел делать из самых распущенных, захудалых команд нечто похожее по стройности и исполнительности на огромную машину, пропитанную нечеловеческим трепетом перед своим начальником. Его обаяние и власть были тем более непонятны для товарищей, что он не только никогда не дрался, но даже и бранился лишь в редких, исключительных случаях. Ромашову всегда чуялось в его прекрасном сумрачном лице, странная бледность которого еще сильнее оттенялась черными, почти синими волосами, что-то напряженное, сдержанное и жестокое, что-то присущее не человеку, а огромному, сильному зверю. Часто, незаметно наблюдая за ним откуда-нибудь издали, Ромашов воображал себе, каков должен быть этот человек в гневе, и, думая об этом, бледнел от ужаса и сжимал холодевшие пальцы. И теперь он не отрываясь глядел, как этот самоуверенный, сильный человек спокойно садился у стены на предупредительно подвинутый ему стул.
Осадчий выпил водки, разгрыз с хрустом редиску и спросил равнодушно:
- Ну-с, итак, какое же резюме почтенного собрания?
- Гето, братец ты мой, я сейчас рассказываю... Был у нас случай, когда я служил в Темрюкском полку. Поручик фон Зоон, - его солдаты звали «Под-Звон», - так он тоже однажды в собрании...
Но его перебил Липский, сорокалетний штабс-капитан, румяный и толстый, который, несмотря на свои годы, держал себя в офицерском обществе шутом и почему-то усвоил себе странный и смешной тон избалованного, но любимого всеми комичного мальчугана.
- Позвольте, господин капитан, я вкратце. Вот поручик Арчаковский говорит, что дуэль - чепуха. «Треба, каже, як у нас у бурсе - дал раза по потылице и квит». Затем дебатировал поручик Бобетинский, требовавший крови. Потом господин подполковник тщетно тщились рассказать анекдот из своей прежней жизни, но до сих пор им это, кажется, не удалось. Затем, в самом начале рассказа, подпоручик Михин заявили под шумок о своем собственном мнении, но ввиду недостаточности голосовых средств и свойственной им целомудренной стыдливости мнение это выслушано не было.
Подпоручик Михин, маленький, слабогрудый юноша, со смуглым, рябым и веснушчатым лицом, на котором робко, почти испуганно глядели нежные темные глаза, вдруг покраснел до слез.
- Я только, господа... Я, господа, может быть, ошибаюсь, - заговорил он, заикаясь и смущенно комкая свое безбородое лицо руками. - Но, по-моему, то есть я полагаю... нужно в каждом отдельном случае разбираться. Иногда дуэль полезна, это безусловно, и каждый из нас, конечно, выйдет к барьеру. Безусловно. Но иногда, знаете, это... может быть, высшая честь заключается в том, чтобы... это... безусловно простить... Ну, я не знаю, какие еще могут быть случаи... вот...
- Эх вы, Декадент Иванович, - грубо махнул на него рукой Арчаковский, - тряпку вам сосать.
- Гето, да дайте же мне, братцы, высказаться!
Сразу покрывая все голоса могучим звуком своего голоса, заговорил Осадчий:
- Дуэль, господа, непременно должна быть с тяжелым исходом, иначе это абсурд! Иначе это будет только дурацкая жалость, уступка, снисходительность, комедия. Пятьдесят шагов дистанции и по одному выстрелу. Я вам говорю: из этого выйдет одна только пошлость, вот именно вроде тех французских дуэлей, о которых мы читаем в газетах. Пришли, постреляли из пистолетов, а потом в газетах сообщают протокол поединка: «Дуэль, по счастью, окончилась благополучно. Противники обменялись выстрелами, не причинив друг другу вреда, но выказав при этом отменное мужество. За завтраком недавние враги обменялись дружеским рукопожатием». Такая дуэль, господа, чепуха. И никакого улучшения в наше общество она не внесет,
Ему сразу ответило несколько голосов. Лех, который в продолжение его речи не раз покушался докончить свой рассказ, опять было начал: «А вот, гето, я, братцы мои... да слушайте же, жеребцы вы». Но его не слушали, и он попеременно перебегал глазами от одного офицера к другому, ища сочувствующего взгляда. От него все небрежно отворачивались, увлеченные спором, и он скорбно поматывал отяжелевшей головой. Наконец он поймал глазами глаза Ромашова. Молодой офицер по опыту знал, как тяжело переживать подобные минуты, когда слова, много раз повторяемые, точно виснут без поддержки в воздухе и когда какой-то колючий стыд заставляет упорно и безнадежно к ним возвращаться. Поэтому-то он и не уклонился от подполковника, и тот, обрадованный, потащил его за рукав к столу.
- Гето... хоть ты меня выслушай, прапор, - говорил Лех горестно, - садись, выпей-ка водочки... Они, братец мой, все - шалыганы. - Лех слабо махнул на спорящих офицеров кистью руки. - Гав, гав, гав, а опыта у них нет. Я хотел рассказать, какой у нас был случай...
Держа одной рукой рюмку, а свободной рукой размахивая так, как будто бы он управлял хором, и мотая опущенной головой, Лех начал рассказывать один из своих бесчисленных рассказов, которыми он был нафарширован, как колбаса ливером, и которых он никогда не мог довести до конца благодаря вечным отступлениям, вставкам, сравнениям и загадкам. Теперешний его анекдот заключался в том, что один офицер предложил другому - это, конечно, было в незапамятные времена - американскую дуэль, причем в виде жребия им служил чет или нечет на рублевой бумажке. И вот кто-то из них, - трудно было понять, кто именно, - Под-Звон или Солуха, прибегнул к мошенничеству: «Гето, братец ты мой, взял да и склеил две бумажки вместе, и вышло, что на одной стороне чет, а на другой нечет. Стали они, братец ты мой, тянуть... Этот и говорит тому...»
Но и на этот раз подполковник не успел, по обыкновению, докончить своего анекдота, потому что в буфет игриво скользнула Раиса Александровна Петерсон. Стоя в дверях столовой, но не входя в нее (что вообще было не принято), она крикнула веселым и капризным голоском, каким кричат балованные, но любимые всеми девочки:
- Господа, ну что-о же это такое! Дамы уж давно съехались, а вы тут сидите и угощаетесь! Мы хочем танцевать!
Два-три молодых офицера встали, чтобы идти в залу, другие продолжали сидеть и курить и разговаривать, не обращая на кокетливую даму никакого внимания; зато старый Лех косвенными мелкими шажками подошел к ней и, сложив руки крестом и проливая себе на грудь из рюмки водку, воскликнул с пьяным умилением:
- Божественная! И как это начальство позволяет шущештвовать такой красоте! Рру-учку!.. Лобзнуть!..
- Юрий Алексеевич, - продолжала щебетать Петерсон, - ведь вы, кажется, на сегодня назначены? Хорош, нечего сказать, дирижер!
- Миль пардон, мадам<6>. Се ма фот!.. Это моя вина! - воскликнул Бобетинский, подлетая к ней. На ходу он быстро шаркал ногами, приседал, балансировал туловищем и раскачивал опущенными руками с таким видом, как будто он выделывал подготовительные па какого-то веселого балетного танца. - Ваш-шу руку. Вотр мэн, мадам. Господа, в залу, в залу!
Он понесся под руку с Петерсон, гордо закинув кверху голову, и уже из другой комнаты доносился его голос - светского, как он воображал, дирижера:
- Месье, приглашайте дам на вальс! Музыканты, вальс!
- Простите, господин подполковник, мои обязанности призывают меня, - сказал Ромашов.
- Эх, братец ты мой, - с сокрушением поник головой Лех. - И ты такой же перец, как и они все... Гето... постой, постой, прапорщик... Ты слыхал про Мольтке? Про великого молчальника, фельдмаршала... гето... и стратега Мольтке?
- Господин подполковник, право же...
- А ты не егози... Сия притча краткая... Великий молчальник посещал офицерские собрания и, когда обедал, то... гето... клал перед собою на стол кошелек, набитый, братец ты мой, золотом. Решил он в уме отдать этот кошелек тому офицеру, от которого он хоть раз услышит в собрании дельное слово. Но так и умер старик, прожив на свете сто девяносто лет, а кошелек его так, братец ты мой, и остался целым. Что? Раскусил сей орех? Ну, теперь иди себе, братец. Иди, иди, воробышек... попрыгай...
<1> Почему? (франц.)
<2> и так далее (франц.)
<3> Загадка! (франц.)
<4> Неприятно-с... (франц.)
<5> Бедный ребенок!.. (франц.)
<6> тысяча извинений, сударыня (франц.)
|
