* * *
С глубоким стыдом и поздним раскаянием я прочитала, уже вернувшись на родину, письма Куприна и Репина по поводу «Лешего», с которым моему отцу пришлось расстаться из-за легкомысленного поступка пятнадцатилетней девчонки, здоровье которой ему было дороже всего.
Все началось с моей новой шляпки с белой птичкой, которую мне очень хотелось показать своим подружкам в загородной поездке; на ней я сильно простудилась и в течение месяца была между жизнью и смертью. Описать состояние отца и матери, конечно, невозможно. Но мне, маленькой дурочке, нравилось это внимание, беспокойство. Даже смерть мне казалась романтичной. Когда мне стало лучше, врачи сказали, что только знаменитый город Лезен в горах Щвейцарии может окончательно поставить меня на ноги. Но денег на это не было. Устроили литературный вечер, очень многие артисты, писатели откликнулись и участвовали в этом вечере. Наконец деньги были собраны, виза выхлопотана, но в последнюю минуту швейцарское посольство потребовало денежный депозит. Когда отправляли больных, правительство Швейцарии не хотело брать на себя, в случае несчастного исхода болезни, расходы на похороны. Опять моим родителям пришлось срочно занимать деньги.
Мама поехала меня провожать до Лезена, так как я была еще очень слабой. Она пишет папе:
«Милый Саша.
Наш зверек после дороги скопытился — брюшину растрясло, но через два дня ожил и очень доволен своей судьбой».
Город Лезен расположен на высоте тысячи двухсот метров над уровнем моря. Он весь состоит из клиник, построенных по склону горы так, чтобы солнце все время не уходило с террас. Город разделен на две части — верхняя принадлежит только больным туберкулезом легких, нижняя — лежачим больным костным туберкулезом. Верх и низ не общаются.
Все кровати имеют колеса, и утром больных вывозят на террасы в любую погоду, летом и зимой, так как все лечение состоит в горном воздухе и солнце.
В этом городке принципиально никто никогда не умирает, то есть если и случается печальный исход, то ночью в полной тайне вывозят покойника в соседний городок или дальше, по желанию родных. Больные не должны знать об этом, чтобы это не подействовало на их психику.
Посредине городка проходит маленькая железная дорога. Два раза в день — утром и вечером — пыхтит поезд. И когда уезжает выздоровевший больной, то по какому-то беспроволочному таинственному телеграфу узнаю?т об этом в остальных клиниках. И маленький поезд сопровождается хором пожеланий и приветствий.
Вначале мое пребывание рассчитывали на один-два месяца, но в этом городе все идет медленно, время зависит только от здоровья, и я в общем пробыла там шесть месяцев и начала очень скучать. Папа мне писал смешные письма.
«Стыдно, дорогая моя девочка, смеяться над старостью. Во-первых, сама такой будешь. Во-вторых, стареть — одна из самых скверных, тяжелых болезней, да вдобавок они ничем не излечима, кроме смерти. Ведь не станешь же ты хлопать горбатого человека по горбу и приговаривать: „Черт горбатый, горбатый черт!“ Он ведь и без того знает, что он безнадежно горбатый, и от этого сознания мучается каждую секунду: даже во сне.
Ну-с, „в репу-с“, как говорят англичане.
Был у нас вечер. Пришли пара милых Гольдштейнов. Один Богуславский (Дэлла не могла: к ней приехали две кузины из Шотландии, из Корки, две старые длинные девы, и говорят уже четвертые сутки подряд). Один Писаревский (Н. О. приехала домой день спустя). Трое Эльяшевичей. Сели играть в poker. Папа Ель принципиально не играет в азартные игры. Ирочка у меня в комнате читала историю Marquise de Pompadour. Кончилось тем, что я выиграл 4 фр. Проиграл дальше все Богуславскому и плакал тонким голосом. Но самое лучшее было вот что. Когда в промежуток между сдачами дали чай и фрукты, папа Ель рассказал замечательный медицинский случай. Немецкий ученый Петенкофер, желая доказать, что холерная зараза недействительна при соблюдении гигиенических условий, выпил стакан рвоты холерного больного; принял меры и остался жив. Я немного удивился тому, что рассказ этот был преподнесен внезапно, без всякой связи с предыдущей болтовней. Обрадовался за железное здоровье Петенкофера. Но вдруг поглядел на Гольдштейна и обмер от ужаса. Бедный М. Л. был бел, как бумага, и я явственно выдел, как груша, виноград, фиги и пти-фуры от Коклена вместе с чаем и лимонадом стремились вырваться наружу из его желудка и как героическими усилиями воли он водворял их в прежнее помещение. Еще страшнее было то, что я не один видел, а все и что всеми начали овладевать эти невольные подражательные спазмы. Вовремя рассказанный Писаревским анекдот спас положение.
Дробович наконец привел к нам Ее. Премиленькая, маленькая штучка. Очень брюнетка. Немножко египетское личико, с желтоватым (слегка) тоном, с шириной в скулах, с капризным ротиком и очень низким лбом. Она бы тебе понравилась как модель. А он… Если он ее любит — он пропал. Если не любит — отойдет ни с чем и в смешном виде.
Ах, еще! Гольдштейн обратил внимание на твой автопортрет и сказал любезно Писаревскому: „Вот видите, как пишут портреты, если имеют талант“. Писаревский ответил: „Мия, мия, мия…“ — что-то в этом роде.
Продолжение завтра. Мать сегодня купила марок.
Пока целую тебя, мое изумрудное сокровище.
А. Куприн».
В другом письме отец описывает мне маленькую сценку, связанную со следующим событием. В конце 1922 года мы наняли меблированную квартиру у некой мадам. Через два года ее контракт с хозяином дома кончился и был переписан на имя Куприных. «Шелавша» ни за что не хотела вывозить свою мебель и прекратить выгодную для нее комбинацию.
Париж. 1924 г.
«Дорогой мой серый, американский козел! Ну и был же у нас водевиль! Мать назначила m-me Chelat окончательное и решительное свидание. Заранее выписала Дробовича. Наконец это дело состоялось.
Я писал у себя, в аквариуме, очередную клевету и немного увлекся. Доносился до меня из столовой довольно громкий разговор, но я не обращал на него внимания. И вдруг слышу — буря! Бегу на помощь в столовую. Застаю картину: m-me Chelat — не красная, а свекольного цвета — качается на стуле, машет руками и кричит. Над ней склонился Дробович и бубнит что-то треснутым басом. Мать порхает вокруг и без передышки щебечет на французско-негритянском языке. На втором плане m-me Charle (наша привратница. — К. К.) в синем переднике прислонилась к стене, сложив ладошки у подбородка, и изредка томно стонет. В глубине сцены Madelaine (дочка привратницы лет одиннадцати. — К. К.) высунулась во входную дверь: она в восторге от скандала, порозовела и похорошела, глаза у нее блестят, она топчется на месте от нетерпенья — non-non-non… у нее выходит но-но-но-но — орет Шелавша. Эти „Non“ она выпаливает сразу по простой гамме вверх и вниз. Вот так:
Добр: — Madame! Ecoutez! [7]
M-me Chelat — No-no-no-no-no-no!
M-me Koup: — Mya nейе нон, ву регарде контракт [8].
M-me Chelat — No-no-no-no-no-no-no-no-no-no!
M-me Charle — O, madame Chelat!
M-me Chelat — No-no-no-no-no-no!
Дроб (треснутым басом): — Alors, Madame, nous serous… [9]
M-me Chelat — No-no-no-no-no-no-no-no! Я сбежал. Спустя час встретил Дроба, бледного, губы белые и дрожат. Оказывается, m-me Шела заявила, что эта квартира ее и она не уйдет. Пришлось сообщить полиции. Та сказала: „Предупредите m-me, если продолжится припадок, позвоните нам“. Ее предупредили. Она еще немного поковеркалась, пробовала было погрозить, что все полиции Европы и Америки не тронут ее с места, но все-таки поджала хвост и ушла…
Сегодня утром, протягивая лапу матери и мне, говорила с милой улыбкой: „Hier j'ai taché“[10].
Словом, шелявская полоса жизни кончена. Но с барахлом мама еще не может расстаться. Что делать с твоими книгами? В сущности, они такое же барахло.
Твой А. К.»
Курс лечения в Швейцарии был окончен, но опять доктора, не считаясь с материальным положением, посоветовали перевезти меня на юг Франции на два-три месяца. Для этого опять понадобились большие средства, и, как последнюю меру, устроили лотерею среди русской эмиграции. В эту лотерею вошли последние семейные реликвии… И вот тут отцу пришлось расстаться с полученным недавно самым любимым и дорогим его сокровищем — рисунком Репина «Леший».
С глубокой болью и чувством виновности пишет отец «покаянное» письмо к Репину, связанное с этим событием:
1925 г.
«Ну, дорогой брат и друг, прекрасный художник, любимый
Илья Ефимович,
Снимаю шапку, бросаю оземь и каюсь в тяжком преступлении.
Получил я „Лешего“. Отдал его оправить и застеклить. Вместе с переплетчиком выбирали тон паспарту. Остановились на серо-зеленом. Вышло просто прелесть как хорошо.
Но еще с мая захворала моя дочка перитонитом. Пришлось ее отправить в Leysin (Suisse) в санаторий д-ра Rollier. Там она и до сих пор. Горный воздух и горное солнце пошли ей на пользу. Но, мы не соразмерили валютной разницы (100 шв. фр. — 372 фр. фр.) и, с позволения сказать, сели на кол. Теперь мне и жене пришла в голову мысль: устроить лотерею, куда я загнал все, что у меня было ценного. Туда я загнал и „Лешего“.
Суди меня, судья строгий, но справедливый. Я находился в крайности. Если Вам, милый Илья Ефимович, мой дерзостный поступок покажется злоупотреблением даром или превышением моей собственнической власти над любовным дарением, то мне еще не поздно будет изъять „Лешего“.
Очень прошу Вас поэтому, черкните мне хоть словечко, хоть на открытке.
Сердечно обнимаю Вас.
Ваш преданный и Вас любящий — неизменно
А. Куприн.
P. S. Вы ведь сами понимаете, как мне скучно без Вашего рисунка!» | 
